Неточные совпадения
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так
говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из
учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Приходит
ученик домой
И
говорит: «Пойдём скорей со мной!
— Не знал, так — не
говорил бы. И — не перебивай. Ежели все вы тут станете меня учить, это будет дело пустяковое. Смешное. Вас — много, а
ученик — один. Нет, уж вы, лучше, учитесь, а учить буду — я.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на
учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель
говорит «из-под печки».
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем,
ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о том, как он в саду обнимал ноги ее. Но учитель
говорил...
Все, что
говорил Турчанинов, он
говорил совершенно серьезно, очень мило и тем тоном, каким
говорят молодые учителя, первый раз беседуя с
учениками старших классов. Между прочим, он сообщил, что в Париже самые лучшие портные и самые веселые театры.
— Я не знаю, может быть, это верно, что Русь просыпается, но о твоих
учениках ты, Петр,
говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
— Скажу, что
ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей.
Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
Она казалась весьма озабоченной делами школы,
говорила только о ней, об
учениках, но и то неохотно, а смотрела на все, кроме ребенка и мужа, рассеянным взглядом человека, который или устал или слишком углублен в себя.
— Вероятно — ревнует. У него
учеников нет. Он думал, что ты будешь филологом, философом. Юристов он не выносит, считает их невеждами. Он
говорит: «Для того, чтоб защищать что-то, надобно знать все».
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии
ученика, он
говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал
говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Он видел, что большинство людей примолкло, лишь некоторые укрощенно ворчат да иронически похохатывает бритоголовый. Кутузов
говорит, как профессор со своими
учениками.
— Я стояла сзади его, когда он
говорил, я и еще один рабочий,
ученик мой.
— Учил, когда учился, и перестал учить, когда понял, что учил ошибочно, — ответил Томилин, развертывая конфекту и не взглянув на
ученика, а Самгин почувствовал, что ему хочется
говорить дерзости.
— Ну вас к черту! —
говорит первый
ученик. — Тут серьезным делом заниматься надо, а они пилят!
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый
ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся
ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему,
говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати
ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет
говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.
Педанты, которые каплями пота и одышкой измеряют труд мысли, усомнятся в этом… Ну, а как же, спросим мы их, Прудон и Белинский, неужели они не лучше поняли — хоть бы методу Гегеля, чем все схоласты, изучавшие ее до потери волос и до морщин? А ведь ни тот, ни другой не знали по-немецки, ни тот, ни другой не читали ни одного гегелевского произведения, ни одной диссертации его левых и правых последователей, а только иногда
говорили об его методе с его
учениками.
Многие меня хвалили, находили во мне способности и с состраданием
говорили: „Если б приложить руки к этому ребенку!“ — „Он дивил бы свет“, — договаривала я мысленно, и щеки мои горели, я спешила идти куда-то, мне виднелись мои картины, мои
ученики — а мне не давали клочка бумаги, карандаша…
А при жизни С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в одном из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц посылал ему пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих
учеников. О В. В. Пукиреве С. И. Грибков всегда
говорил с восторгом...
Если студент университета, Ляпин спросит, какого факультета, и сам назовет его профессоров, а если
ученик школы живописи, спросит — в каком классе, в натурном ли, в головном ли, и тоже о преподавателях
поговорит, причем каждого по имени-отчеству назовет.
Когда он подходил к рисующему
ученику и, водя большим пальцем над бумагой,
говорил: «Ага!
Янковский был, правда, первым
учеником в нашей гимназии, но… мы никогда не преклонялись перед первыми
учениками и медалистами. Теперь он студент, «подающий блестящие надежды». «Голова, —
говорил о нем капитан почтительно. — Будущий Пирогов, по меньшей мере».
Это было несколько лет назад.
Ученика младших классов Янкевича «преследовало» гимназическое начальство, и однажды его оставили в карцере «за невнимание на уроке». Мальчик
говорил, что он болен, отпрашивался домой, но ему не поверили.
Первое время настроение польского общества было приподнятое и бодрое.
Говорили о победах, о каком-то Ружицком, который становится во главе волынских отрядов, о том, что Наполеон пришлет помощь. В пансионе
ученики поляки делились этими новостями, которые приносила Марыня, единственная дочь Рыхлинских. Ее большие, как у Стасика, глаза сверкали радостным одушевлением. Я тоже верил во все эти успехи поляков, но чувство, которое они во мне вызывали, было очень сложно.
Единственное спасение в этих случаях — предложить на разрешение отца — протоиерея какой-нибудь «недоуменный вопрос», небольшое, приличное религиозное сомнение. Отец протоиерей начитан и любит разрешать внеочередные вопросы.
Говорит он умно, гладко, красиво пользуется текстами. К
ученику, доставившему ему случай для такой беседы, относится с благорасположением и ставит хорошую отметку в четверти…
Я сразу заметил его среди остальных
учеников, и понемногу мы сблизились, как сближаются школьники: то есть оказывали друг другу мелкие услуги, делились перьями и карандашами, в свободные часы уединялись от товарищей, ходили вдвоем и
говорили о многом, о чем не хотелось
говорить с другими.
— Ну вот, дело сделано, — сказал он. — Я знал, что с ним можно
говорить по — человечески. В Тифлисе,
говорят,
ученики приходят в гимназию с кинжалами, тем менее оснований придираться к мелочам. Ну, не поминайте лихом!
Сказать дерзость учителю, вообще
говоря, считалось подвигом, и если бы он так же прямо назвал бараном одного из «старых» — Кранца, Самаревича, Егорова, то совет бы его исключил, а
ученики проводили бы его горячим сочувствием.
Затрудняясь
говорить по-русски, Райнер довольствовался скромным званием учителя языков и в истории литературы читал своим
ученикам историю народов.
— Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия, как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых
учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и
говорит им потихоньку: «Пойдемте,
говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
Со всею силой юности и жаром
ученика, гордого знаниями, свято верующего в их истину, он
говорил о том, что было ясно для него, —
говорил не столько для матери, сколько проверяя самого себя.
Наконец наступил сентябрь, и опять начались классы. Анна Петровна едва держалась на ногах, но исправно посещала школу.
Ученики, однако ж, поняли, что она виновата и ничего им сделать не смеет. Начались беспорядки, шум, гвалт. Некоторые мальчики вполне явственно
говорили:"С приплодцем!"; другие уверяли, что у них к будущей масленице будет не одна, а разом две учительницы. Положение день ото дня становилось невыносимее.
— А опять, —
говорит, — потому, что я мастер, а ты еще
ученик.
— Что, —
говорю, —
ученик, — ты это все врешь! — да и пошло у нас с ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я
говорю...
— Петр Михайлыч, меня Модест Васильич без обеда оставил; я не виноват-с! —
говорил третьего класса
ученик Калашников, парень лет восьмнадцати, дюжий на взгляд, нечесаный, неумытый и в чуйке.
— Вы растолковали мне, —
говорил Александр, — теорию любви, обманов, измен, охлаждений… зачем? я знал все это прежде, нежели начал любить; а любя, я уж анализировал любовь, как
ученик анатомирует тело под руководством профессора и вместо красоты форм видит только мускулы, нервы…
Лекарь, по обязанности службы, вскрывал одного скоропостижно умершего, и учитель Варнава Препотенский привел на вскрытие несколько
учеников из уездного училища, дабы показать им анатомию, а потом в классе
говорил им: „Видели ли вы тело?“ Отвечают: „Видели“.
Заглавие «Сеть веры» дано Хельчицким его сочинению потому, что, взяв эпиграфом стих Евангелия о призвании
учеников с тем, чтобы они стали ловцами людей, Хельчицкий, продолжая это сравнение,
говорит: «Христос посредством
учеников захватил в свою сеть веры весь мир, но большие рыбы, пробив сеть, выскочили из нее и в поделанные этими большими рыбами дыры ушли и все остальные, так что сеть осталась почти пустая».
«Христос избрал своих
учеников из мира, —
говорит он.
— Грамота, — играя волосами
ученика,
говорил дьячок, — суть средство ознакомления ума с делами прошлого, жизнью настоящего и планами людей на будущее, на завтрее. Стало быть, грамота сопрягает человека со человеками, сиречь приобщает его миру. Разберём это подробно.
Меценат просил их пощадить, причем директор, тронутый, посмотрел на всех учителей и на всех
учеников, как бы
говоря: «Величие всегда сопровождается кротостью».
От своих
учеников, а особенно учениц, он был в восторге и
говорил, что подрастает теперь замечательное поколение.
Кулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении «чепуха», а
ученик прочел «реникса» — думал, что по-латыни написано… (Смеется.) Смешно удивительно.
Говорят, будто Соленый влюблен в Ирину и будто возненавидел барона… Это понятно. Ирина очень хорошая девушка. Она даже похожа на Машу, такая же задумчивая. Только у тебя, Ирина, характер мягче. Хотя и у Маши, впрочем, тоже очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.
— Я тебе скажу, —
говорил с конюховых плеч слесарный
ученик, — что я вижу что-то странное: я вижу как будто огонь и какие-то ледяные рога…
Рассказывает, что у них уж не бьют
учеников, как, бывало, нас все, от Петра Андреевича Аз — на, нашего инспектора, до его наперсника сторожа Леонова, которого Петр Андреевич не отделял от себя и, приглашая
учеников «в канцелярию»,
говорил обыкновенно: «Пойдем, мы с Леоновым восписуем тя».
Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре запрещалось
ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено — и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и
говорил тихо...
Отказались от него
ученики, отказались апостолы, отказались жены-мироносицы. Тогда приходит он к своей матери. А она в это время стояла у очага и жарила на сковородке рыбу, приготовляя обед себе и близким. Господь
говорит ей...
Когда дело шло о математическом вопросе, и
ученик в извинение ошибки
говорил: «Ich glaubte», Гульч не без волнения
говорил: «Оставьте вы свою веру для чего-либо другого, а здесь она совершенно неуместна.
‹…› Но вот с окончанием каникул наступила и вторая половина семестра, венчающегося для лучших
учеников переходом в высший класс. Каждый раз перед концом семестра и роспуском
учеников Крюммер после молитвенного пения под орган
говорил напутственную речь, из которых одна запечатлелась в моей памяти. Смысл ее был приблизительно таков...